Юрий Иванов-Милюхин - Абреки Шамиля [СИ]

Сотня влетела в аул, приготовившийся к отходу в сон, промчавшись главной улицей до небольшой площади, уже нацелилась проткнуть ее насквозь, когда сбоку как из–под земли выросла большая группа верховых чеченцев. Наверное они представляли из себя нейтральных горцев, всего лишь охранявших окрестности своего населенного пункта. Но это уже не могло иметь никакого значения, Дарган не задумываясь повел казаков на этот отряд. Он воздел шашку, подлетев к не успевшему ничего сообразить передовому всаднику, с радостным оскалом опустил клинок ему на голову. Услышал знакомый хряск костей, увидел страх в глазах оторопевшего от неожиданой своей смерти человека. Рядом с ним кровожадно рвались к горцам оставшиеся в живых терцы, они тоже жаждали отомстить за погибших своих товарищей. Шашки сверкали над их папахами кусками ослепительных молний, они врубались в живую плоть и вздымались вновь, уже окрашенные в красный цвет. По спинам разбойничьих лошадей растеклись ручьи крови, расползлись ошметки дымящегося мяса. Но даже этого жуткого зрелища для выброса бешенства, накопившегося у казаков, оказалось мало, они не оставляли в покое и мертвые тела.

А Дарган продолжал лютовать, он дотягивался концом шашки до пытавшихся увернуться от него горцев, рубил их с плеча, снося им головы вместе с папахами. Он хищным коршуном кружился по площади, представляя из себя восставшего из ада демона во плоти. До тех пор, пока не выросли перед ним глинобитные стены какой–то сакли. Сотник вдруг увидел, что на подслеповатом окне распялся голопузый мальчик со спускавшимися изо рта концами грязной тряпки. Наверное он, как и дети терских казаков, как и другие дети, сосал завернутый в материю и смоченный в молоке хлебный мякиш. Может быть один из зарубленных только что чеченских мужчин был его отцом, или родитель был среди тех непримиримых абреков, которые гнались сейчас за казаками. Это было неважно, мальчик все равно был отпрыском вражьего племени, вызывавшим неприязнь даже своей беззащитностью. Но он чем–то неуловимо походил на Павлушку, меньшего Панкратова сына, любимого внука всей семьи. В его облике присутствовало что–то казачье одновременно с горским — чуть с горбинкой короткий носик, удлиненное личико с выдвинутым вперед упрямым подбородком и крутой излом светлых бровей на открытом лбу. Сотник тряхнул светлорусым чубом, стараясь избавиться от наваждения. Красное марево из кровавых кругов начало расползаться ледяной коркой на подтаявшей воде.

— Дарган, пора покидать это место, — вдевая шашку в ножны, окликнул его подъесаул Савелий, старый вояка и родной брат. — Абреки совсем близко, топот копыт их коней уже на окраине аула.

Сотник поводил вокруг медленно трезвеющим взглядом, заметил, что казаки прилаживают оружие на отведенные тому места, одновременно выстраиваясь в готовые к маршу привычные ряды. Терцов не волновал шум приближающейся погони, они знали твердо, что их жизни зависят от железной дисциплины, вершителем которой был их станичный атаман — сотник Дарган Дарганов. Вид у всадников был суровый и спокойный, словно не остались позади прорывы из кольца окружения и никчемная бойня попавшихся им под горячую руку горцев.

— Савелий говорит дело, — не выказывая беспокойства, пробасил другой ветеран, подхорунжий Горобец, которого поддержал есаул Гонтарь. — Нам еще до Терека надо доскакать, а потом переправиться на левый берег.

Дарган провел ладонью по лицу, будто пытаясь содрать с него липучую картину, написанную кровью и мешавшую ему смотреть. Затем воткнул шашку в ножны, не оглянувшись на замершего в окне пацаненка, затрусил в голову сотни. Через мгновение дробный топот копыт его отряда уже слышался за околицей аула, упорно стремясь к укрытому зарослями кустарника бурному Тереку. А еще через пять верст волны реки с размаха ударили в покрытые красным мылом бока строевых лошадей, смывая с них и это мыло, и пот, и налипшую грязь. Заодно стараясь ледяными струями образумить и угрюмого вида всадников, одной рукой подгребавших под себя крутые валы, а другой державшихся за гривы своих скакунов. Терек сносил пловцов вниз по течению, поближе к станице Стодеревской, подальше от враждебного берега. И чем ближе придвигался кусок родной земли, тем теплее становилось на душе у казаков. Скоро под копытами загремело каменистое дно, а потом вязкий ил помог лошадям выбраться на обрывистый откос, который укрыл их со всадниками за густыми зарослями ивняка. Распаленным погоней абрекам осталось только опростаться с той стороны реки оглушительным ружейным залпом и разразиться проклятиями:

— Продажные шкуры, вы давно превратились в таких же сип–сиповичей, которым служите за кусок хлеба, как бездомные собаки, — закручивая на краю обрыва скакунов, кричали они. — Наш имам Шамиль объявил газават русским, но и вы, неверные гяуры, будете вместе с погаными отвечать за все. Смерть вам, подлые выродки!

— За вами должок остался, — не выдержал кто–то из терцов. — Мы скоро придем, но пощады теперь никому не будет.

— Это мы вырежем под корень весь ваш змеиный род, — исходили слюной абреки. — Ждите наших джигитов и днем, и ночью…

Но терцов это не трогало, они торопились выжать одежду, чтобы снова вскочить в седла и поспешить на помощь хорунжему Панкрату, посланному с отрядом на выручку попавших в засаду пехотинцев. Не было еще случая, чтобы станичники бросали на произвол судьбы своих братьев — казаков.

До самого утра атаман станицы Стодеревской так и не сумел избавиться от кошмаров, мучавших его. Софьюшка молча внимала его терзаниям, не решаясь влезать с расспросами. Она знала, что муж все равно ничего ей не расскажет, он встанет и уйдет на конюшню, где проведет остаток ночи в обнимку с лошадьми. Им он доверял больше, нежели кому бы то ни было. А еще он любил оружие, которого в доме набралось на добрую казачью сотню. И только потом шла она, Софьюшка, несмотря на то, что атаман испытывал к ней глубочайшее доверие, не сравнимое с уважением даже к станичным старикам. Еще она знала, что ночные кошмары супруга обязательно дадут ответ на задачу, который он при удобном случае огласит всей семье. Поэтому Софьюшка осторожно поправила край одеяла и принялась дожидаться наступления утра. И оно пришло, это розовое утро нового светлого дня. Лишь только первый луч солнца ударил пыльным столбом в противоположную от окна стену, Дарган встал с постели и пошел в прихожую, где стояла бадья с настоем из дикой груши. Зачерпнув терпкой жидкости ковшом, он осушил его до дна, набрал полный еще, и снова выпил весь. Затем вышел на крыльцо, прищурился на блескучее солнце, поднимавшееся над горными зубцами. От зыбкого ветерка шелестели листьями раины, посаженные вдоль плетня, головки рыжего подсолнечника между ними стряхивали ночную росу и разворачивались навстречу не жарким пока потокам света. В хлеву мыкнула корова, в стайке стукнул копытами застоявшийся конь, в курятнике кудахнула хохлушка. Природа, а вместе с ней животный мир, просыпалась, стараясь поскорее впитать в себя живительную энергию солнца и запастись ею на целый день.